15.04.2010 в 12:25
По AD: однако, сложилось. Чтобы не забыть, оставляю наспех додуманное в маршрутке. Доеду до дома, сотру.
читать дальшеLove is a temple…
Bono U2 One
И всего-то добра его земного было разве что холстинная, выгоревшая на солнце, побелевшая подмышками и на спине от жаркого пота рубаха, оборванные порты, берестяные лапти, кусок хлеба, две беличьи кисти и в пыль толченая киноварь.
У самых воротец удержал за руку, остановил, глянул снизу вверх затуманенными дымкой ранней куриной слепоты глазами.
- Ты бы остался у меня, Данила. Куда пойдешь болезный, нездравый? Не ходи, а?
Данила улыбнулся, ласково сжал его сухие мозолистые руки:
- Не уговаривай, дед Тарасий. От своего не отступлюсь. Пойду, коли решил, а решил твердо.
Старик обеспокоенно удержал его за плечи.
- Хоть до Ужиц не ходи. Там люд всё худой. Дурной люд. Злой. Есть в обход Устица тропка. Бежит стороной. Оно и тебе приятней будет, а я Щерьку кликну, он проводит до перевоза, ась?
Данила снова улыбнулся, сорвал сухую, под снегом перезимовавшую былинку, свернул ее в тонких пальцах в кольцо. Глянул на светлое весеннее небо. В утреннем воздухе стояла розовая дымка, и остро пахло сырой прелью листвы.
- Не пойду в обход Ужицкой церквы. Испросить благословения у блаженного старца Тихона хочу и в Никольском монастыре помолиться. Иже ради добра не уговаривай.
Аленка обернулась. Взглянула на деда. Отвернулась снова. Загремела чугуном, уронила его на пол, напугала метнувшуюся Ласку прочь.
- А ну не балуй, - в сердцах пригрозил ей рассердившийся Тарасий, но тотчас остыл.
Он вздохнул, перекрестился на черный образ в углу, сел на лавку под лампадку, взял лучину щипать. Разложил крючки. Взглянул на племянницу. Аленка отошла к окошку. Обняла себя за узенькие плечи. Стала смотреть на влажный весенний лес за обломанной заградой.
- Тын надобно поправить, - после недолгого сухого молчания меж ними сказал Тарасий.
Она ничего не ответила.
- На посиделки-то к Матрене пойдешь? Нешто Косарьков сын Петька сватов пришлет?
Аленка сжала плечи крепче. Не поглядела на деда, и он усмехнулся.
- Нешто отдам. Кроме меня нету у тебя никого на белом свете. А он, хоть и дикой, да только с лица не воду пити. Изба у Косаря богата, выделит сына с большим почетом. Поди откупится.
Аленка снова ничего не ответила. Тарасий рассердился.
- Эко тебе не ладно! – плеснул в сердцах. – Чего тебе сиротине в жизни видать? Нашелся добр человек, без приданого, без роду берет, а ты чего ж? Радовалась бы. Он, Петька Косарьков, хоть и пес, да умный пес. За ним не пропадешь. А этот чего? Кабы только колобродить да образа малевать.
Аленка села подле старика, прижалась щекой к его плечу. Тарасий сначала, поддерживая суровость, отстранился, но она приластилась кошкой снова, и дед вздохнул, погладил ее по волосам сухой мозолистой рукой.
Губа была рассечена и разбита. Скула налилась кровью, лиловела, а глаза застлались туманом.
Осташок поднялся, кивнул Тыне, и тот спешно добег до колодезного журавля, почерпнул студеной глубинной воды с тиною, с размаху плеснул льдом на окровавленную, располосованную спину. Данила дернулся прочь. Очнулся. Застонал. Осташок поднял его голову за подбородок кнутом на свет. Мягкие, влажные от пота волосы неровными завитками прилипли к бескровному лбу. У ноздрей и бледных губ проступила кровь. Данила смотрел, не понимая.
- До смерти ведь засеку, - предупредил его Осташок, отпустил упавшую голову, толкнул носком мягкого сапога в бок.
- Экая грива у ней. Будто по ветру летит. – Дмитрий поскреб краску ногтем, поднял на Данилу глаза, посмотрел: - Чего не пришел по вечеру?
- Задумал ты худое, вот и не пришел. – тот отпустил Егорку с колен. – Беги к матушке, сказывай, что всем доволен.
Осташок проводил сверкнувшего голыми пятками по двору мальчишку взглядом, посмотрел на черную избу, поставил фигурку на завалинку, перевел глаза на взявшегося за ореховый чурбачок Данилу. Несколько мгновений смотрел, как тонкие пальцы стругали щепку ножом.
- Знать, доволен всем? – Дмитрий двинул широкими плечами, ослабил давивший на похмельный распухший живот пояс, обернулся на засиневшее по краю небо. – Знать, не хочешь меня искупить. И замолить перед песьим богом своим тоже не хочешь?
- Бог милостив, он простит. – Данила не поднял на него головы, и Осташок с силой сжал ему плечо, заставил посмотреть.
- Бог-то простит, а ты? Ты меня простишь? Ты не осудишь? – он горячо заглянул красными глазами в лицо, - Не суди, Данила. Воротись. Христом Богом твоим прошу, воротись. Когда ты подле, душа радуется и к добрым делам идет. Когда нету тебя, всё кругом страшно и темно.
- Помолись в храме Успения. Испроси игумена об исповеди. – Данила мягко обнял Осташка за плечи, - отреши от себя грехи. Как помолишься, так и на душе посветлеет.
- То сделаю, - не отстал тот, - да только ты воротись. Отпишу Мазову Николе, когда вернешься. Церкву велю срубить. Разгулье свое прогоню и покаюсь. Коли войдет мне в голову кого примучить, на тебя взгляну и отступлюсь. Сам по всей земли никоего беззаступного в обиду не дам. Так пойдешь или нет?
Данила отпустил его плечи. Осташок поймал его руку, ткнулся носом в ладонь.
- Пойди. Разлютуюсь ведь, коли не пойдешь. Всю землю примучу, кровью напою.
Скинул рубаху, расправил широкие плечи. Посмотрел.
Они скатились по покосу в ложок на берег. Осташок придавил Данилу животом к земле. Прижал руки к колкой, душно пахнувшей перед грозой траве. Данила улыбнулся. Взглянул. Запыханный, раскрасневшийся, попытался высвободиться, но безуспешно. Угадал. Посмотрел строже. Мягкие волосы его собрали сухие стебли и звездочки травы. На висках проступали голубоватые жилки. Губы приоткрылись. Дмитрий в эти короткие мгновения немыслимой близости глядел разве что не жадно. Переполз на нем, прижав сильней. Вдавил дернувшиеся запястья в траву.
Они недолго смотрели друг другу в глаза. Данила отвернулся. Близкий взгляд Осташка, взгляд сильно зачарованный, с тайным томлением, его встревожил. Злая улыбка, когда он в очередной раз попытался освободиться, напугала.
- Не вернемся, как пообещали, – выговорил Данила, на него не поглядев.
Тот усмехнулся, но не отпустил, засопел.
- На затоне останемся. У Федьки-ключаря. – посмотрел, - Экий ты любый, Данила. Не чернец, гляди, а черница, - Осташок засмеялся, вдруг отпустил. Сел на траве. Обнял колени руками. После сорванным колоском ударил Данилу по губам. Снова засмеялся.
Навалился в темноте, руки заломил. Задышал в ухо. Данила ударил его головой в скулу. Осташок засмеялся. Поймал. Сжал. Плечо вывернул. Задирал рубаху. Гладил живот, придавливал горстью пальцев соски, лизал шею, раздвигая горячим языком короткие завитки. Он был вдвое, втрое сильней и знал.
- Отпусти, Дмитрий. – кротко попросил. – Отпусти. Не верши греха.
Осташок с силой прижал его к себе. Ласкал через порты.
- С ума по тебе схожу. Кабы не видел, что со мной делаешь. – зашептал. – Все видишь. Всё знаешь. Губы дай, песье племя. Будто не слыхал я, какой грамоте учат в школе отроков из посадных. Дай губы, Данила. Уста у тебя, словно у девки. Хочу их.
Он спал, развалившись и раскинув руки.
Данила скатился по соломе вниз. Через боль вышел во двор. Луна заливала затон мертвенным светом. Смотрела с небес.
У колодца сидел Иаким. Глянул. Данила опустился перед ним на колени. Горячо сжал руки. Положил голову в ноги. Он был не в себе. Слышавший его крики и мучительные стоны Иаким мягко погладил его по голове.
URL комментариячитать дальшеLove is a temple…
Bono U2 One
И всего-то добра его земного было разве что холстинная, выгоревшая на солнце, побелевшая подмышками и на спине от жаркого пота рубаха, оборванные порты, берестяные лапти, кусок хлеба, две беличьи кисти и в пыль толченая киноварь.
У самых воротец удержал за руку, остановил, глянул снизу вверх затуманенными дымкой ранней куриной слепоты глазами.
- Ты бы остался у меня, Данила. Куда пойдешь болезный, нездравый? Не ходи, а?
Данила улыбнулся, ласково сжал его сухие мозолистые руки:
- Не уговаривай, дед Тарасий. От своего не отступлюсь. Пойду, коли решил, а решил твердо.
Старик обеспокоенно удержал его за плечи.
- Хоть до Ужиц не ходи. Там люд всё худой. Дурной люд. Злой. Есть в обход Устица тропка. Бежит стороной. Оно и тебе приятней будет, а я Щерьку кликну, он проводит до перевоза, ась?
Данила снова улыбнулся, сорвал сухую, под снегом перезимовавшую былинку, свернул ее в тонких пальцах в кольцо. Глянул на светлое весеннее небо. В утреннем воздухе стояла розовая дымка, и остро пахло сырой прелью листвы.
- Не пойду в обход Ужицкой церквы. Испросить благословения у блаженного старца Тихона хочу и в Никольском монастыре помолиться. Иже ради добра не уговаривай.
Аленка обернулась. Взглянула на деда. Отвернулась снова. Загремела чугуном, уронила его на пол, напугала метнувшуюся Ласку прочь.
- А ну не балуй, - в сердцах пригрозил ей рассердившийся Тарасий, но тотчас остыл.
Он вздохнул, перекрестился на черный образ в углу, сел на лавку под лампадку, взял лучину щипать. Разложил крючки. Взглянул на племянницу. Аленка отошла к окошку. Обняла себя за узенькие плечи. Стала смотреть на влажный весенний лес за обломанной заградой.
- Тын надобно поправить, - после недолгого сухого молчания меж ними сказал Тарасий.
Она ничего не ответила.
- На посиделки-то к Матрене пойдешь? Нешто Косарьков сын Петька сватов пришлет?
Аленка сжала плечи крепче. Не поглядела на деда, и он усмехнулся.
- Нешто отдам. Кроме меня нету у тебя никого на белом свете. А он, хоть и дикой, да только с лица не воду пити. Изба у Косаря богата, выделит сына с большим почетом. Поди откупится.
Аленка снова ничего не ответила. Тарасий рассердился.
- Эко тебе не ладно! – плеснул в сердцах. – Чего тебе сиротине в жизни видать? Нашелся добр человек, без приданого, без роду берет, а ты чего ж? Радовалась бы. Он, Петька Косарьков, хоть и пес, да умный пес. За ним не пропадешь. А этот чего? Кабы только колобродить да образа малевать.
Аленка села подле старика, прижалась щекой к его плечу. Тарасий сначала, поддерживая суровость, отстранился, но она приластилась кошкой снова, и дед вздохнул, погладил ее по волосам сухой мозолистой рукой.
Губа была рассечена и разбита. Скула налилась кровью, лиловела, а глаза застлались туманом.
Осташок поднялся, кивнул Тыне, и тот спешно добег до колодезного журавля, почерпнул студеной глубинной воды с тиною, с размаху плеснул льдом на окровавленную, располосованную спину. Данила дернулся прочь. Очнулся. Застонал. Осташок поднял его голову за подбородок кнутом на свет. Мягкие, влажные от пота волосы неровными завитками прилипли к бескровному лбу. У ноздрей и бледных губ проступила кровь. Данила смотрел, не понимая.
- До смерти ведь засеку, - предупредил его Осташок, отпустил упавшую голову, толкнул носком мягкого сапога в бок.
- Экая грива у ней. Будто по ветру летит. – Дмитрий поскреб краску ногтем, поднял на Данилу глаза, посмотрел: - Чего не пришел по вечеру?
- Задумал ты худое, вот и не пришел. – тот отпустил Егорку с колен. – Беги к матушке, сказывай, что всем доволен.
Осташок проводил сверкнувшего голыми пятками по двору мальчишку взглядом, посмотрел на черную избу, поставил фигурку на завалинку, перевел глаза на взявшегося за ореховый чурбачок Данилу. Несколько мгновений смотрел, как тонкие пальцы стругали щепку ножом.
- Знать, доволен всем? – Дмитрий двинул широкими плечами, ослабил давивший на похмельный распухший живот пояс, обернулся на засиневшее по краю небо. – Знать, не хочешь меня искупить. И замолить перед песьим богом своим тоже не хочешь?
- Бог милостив, он простит. – Данила не поднял на него головы, и Осташок с силой сжал ему плечо, заставил посмотреть.
- Бог-то простит, а ты? Ты меня простишь? Ты не осудишь? – он горячо заглянул красными глазами в лицо, - Не суди, Данила. Воротись. Христом Богом твоим прошу, воротись. Когда ты подле, душа радуется и к добрым делам идет. Когда нету тебя, всё кругом страшно и темно.
- Помолись в храме Успения. Испроси игумена об исповеди. – Данила мягко обнял Осташка за плечи, - отреши от себя грехи. Как помолишься, так и на душе посветлеет.
- То сделаю, - не отстал тот, - да только ты воротись. Отпишу Мазову Николе, когда вернешься. Церкву велю срубить. Разгулье свое прогоню и покаюсь. Коли войдет мне в голову кого примучить, на тебя взгляну и отступлюсь. Сам по всей земли никоего беззаступного в обиду не дам. Так пойдешь или нет?
Данила отпустил его плечи. Осташок поймал его руку, ткнулся носом в ладонь.
- Пойди. Разлютуюсь ведь, коли не пойдешь. Всю землю примучу, кровью напою.
Скинул рубаху, расправил широкие плечи. Посмотрел.
Они скатились по покосу в ложок на берег. Осташок придавил Данилу животом к земле. Прижал руки к колкой, душно пахнувшей перед грозой траве. Данила улыбнулся. Взглянул. Запыханный, раскрасневшийся, попытался высвободиться, но безуспешно. Угадал. Посмотрел строже. Мягкие волосы его собрали сухие стебли и звездочки травы. На висках проступали голубоватые жилки. Губы приоткрылись. Дмитрий в эти короткие мгновения немыслимой близости глядел разве что не жадно. Переполз на нем, прижав сильней. Вдавил дернувшиеся запястья в траву.
Они недолго смотрели друг другу в глаза. Данила отвернулся. Близкий взгляд Осташка, взгляд сильно зачарованный, с тайным томлением, его встревожил. Злая улыбка, когда он в очередной раз попытался освободиться, напугала.
- Не вернемся, как пообещали, – выговорил Данила, на него не поглядев.
Тот усмехнулся, но не отпустил, засопел.
- На затоне останемся. У Федьки-ключаря. – посмотрел, - Экий ты любый, Данила. Не чернец, гляди, а черница, - Осташок засмеялся, вдруг отпустил. Сел на траве. Обнял колени руками. После сорванным колоском ударил Данилу по губам. Снова засмеялся.
Навалился в темноте, руки заломил. Задышал в ухо. Данила ударил его головой в скулу. Осташок засмеялся. Поймал. Сжал. Плечо вывернул. Задирал рубаху. Гладил живот, придавливал горстью пальцев соски, лизал шею, раздвигая горячим языком короткие завитки. Он был вдвое, втрое сильней и знал.
- Отпусти, Дмитрий. – кротко попросил. – Отпусти. Не верши греха.
Осташок с силой прижал его к себе. Ласкал через порты.
- С ума по тебе схожу. Кабы не видел, что со мной делаешь. – зашептал. – Все видишь. Всё знаешь. Губы дай, песье племя. Будто не слыхал я, какой грамоте учат в школе отроков из посадных. Дай губы, Данила. Уста у тебя, словно у девки. Хочу их.
Он спал, развалившись и раскинув руки.
Данила скатился по соломе вниз. Через боль вышел во двор. Луна заливала затон мертвенным светом. Смотрела с небес.
У колодца сидел Иаким. Глянул. Данила опустился перед ним на колени. Горячо сжал руки. Положил голову в ноги. Он был не в себе. Слышавший его крики и мучительные стоны Иаким мягко погладил его по голове.
А зачем стирать? Это нужно дописывать. У автора богатейшая фантазия. Образы создаются им буквально из воздуха, по настроению. Может быть, это стоит сохранить, хотя бы в черновиках? А уж я с удовольствием почитала бы.